Рерих и Сибирь. В.Е.Ларичев, Е.П.Маточкин. 25.10.2006

Алтай - "сердце Азии"

...Четверо суток потребовалось, чтобы преодолеть расстояние от Москвы до Новосибирска - выехав поездом из столицы в четверг 22 июля 1926 г., когда город был погружен в траур по случаю похорон Ф. Э. Дзержинского, экспедиция прибыла в центр Сибири 26 июля. Состав участников ее пополнился, как и предполагалось ранее, прибывшими из США соратниками Н. К. Рериха: журналистом Морисом Михайловичем Лихтманом и его женой, впоследствии сотрудником Музея Рериха в Нью-Йорке Зинаидой Григорьевной Фосдик. Теперь было очевидно, что задуманное еще в 1924 г. посещение Сибири, а в пределах ее прежде всего "жемчужины Азии" - Алтая, как важнейшей части программы исследований экспедиции, станет реальностью.

Путь от Новосибирска к предгорьям Алтая пролегал по Оби, одной из величайших рек Сибири. Отбытие из города состоялось в очень жаркий день 27 июля. Обь сразу же, как и при плавании по Иртышу, поразила своей широтой, хотя, в сущности, путешественники следовали всего лишь по верхней части долины этого полноводного потока. Он где-то там, ниже, бурно низвергался из алтайских ущелий и через тысячи километров достигал берегов Ледовитого океана. Н. К. Рерих и его спутники до вечера, пока не наступила зябкая прохлада, любовались низкими берегами, покрытыми тайгой. В воздухе после дождя был разлит пьянящий сосновый аромат, а река, как в ворота, устремлялась в две раскинувшиеся во все небо арки многоцветных радуг. Торжественным оказался первый день прохода к Алтаю! Открытые вольные просторы тянулись до Барнаула, куда путники благополучно прибыли 28 июля. Из-за того, что пароход, на который им предстояло пересесть, чтобы ехать далее, вовремя не пришел, ожидали его целый день. Путешествие по Оби было продолжено в 3 часа утра лишь на следующие сутки, и завершилось оно 30 июля на пристани "маленького, очень тихого города" Бийска, куда пароход подплыл с опозданием на полтора дня. В этих местах уже явственным становилось приближение Алтая: прохладнее стал воздух, чувствовалось дыхание гор, а река, все еще сохраняя свое величие, причудливо петляла меж высоких и крутых берегов.

От Бийска начинался путь по долинам Алтая в глубь горной страны. Здесь предстояло нанять возниц с четырьмя телегами для багажа и выбрать дорогу в сторону Белухи, где поблизости от нее, на правом берегу Катуни, у подножия Катунского хребта, располагалось избранное для устройства стационарной базы экспедиции старинное русское село Верхний Уймон. О том, что нужно обосноваться именно там, Николай Константинович, очевидно, принял решение еще в Новосибиреке. Во всяком случае, в дневнике 3. Г. Фосдик в записи, сделанной 26 июля, сказано вечером того дня: "Вы все будете жить в Верхнем Уймоне..."

Выбор этот, как можно догадываться, определяли несколько важных обстоятельств, учитывающих, помимо прочего, советы неизвестных лиц, с которыми Н. К. Рерих беседовал, вероятно, в Новосибирске до отплытия в Барнаул. Верхний Уймон должен был привлечь его из-за близости к Белухе, куда его устремляли цели многообразные - мифолого-мировоззренческие, художественные и геологические. Оно, это село, было несомненно интересно как одно из самых древних поселений края, основанное людьми, весьма примечательными, - строптивыми характером крестьянами западных областей России, которые 300 лет назад бежали в Сибирь от тяжкого гнета господ, а" главным образом из-за дерзкого неприятия реформ Никона и Петра Великого. С тех пор они жили в труднодоступных, в значительной мере изолированных от внешнего мира теснинах Алтая, бережно сохраняя быт и уклад старорусской жизни, что всегда привлекало Н. К- Рериха. Там можно было ожидать встречи с тем, что, к прискорбию, уже растеряла Европейская Русь: древнеславянские легенды, традиционные для российского крестьянства рукоделья и ремесла, прикладное искусство, старого покроя одежды. Едва ли стоило также сомневаться, что богобоязненные крестьяне конечно же должны были бережно сохранить иконы, писанные богомазами Руси два-три столетия назад, и, быть может, даже, если особо повезет, рукописные книги с художественными миниатюрами, исполненными в несколько красок. Н. К- Рериху было известно, кроме того, что алтайские староверы имели, возможно, связи с тремя кержацкими селами Монгольского Алтая. Там, за рубежом, тоже жили русские беглецы в полном удалении от обычных мирских дел, строго сохраняя и блюдя свои обычаи, моления и слушая проповеди "своих нечетчиков", не допускающих ничего нового за околицу своих поселков. По рассказам туркестанских собеседников, монгольские кержаки водку не пили, табак не курили, а в хозяйстве занимались пушным промыслом, рыболовством, пчеловодством и скотоводством. В Верхнем Уймоне должны были знать о своих заграничных единоверцах, если контакты с ними сибирские староверы действительно поддерживали.

Была еще одна причина устремления в Верхний Уй-мон: немаловажную роль играла перспектива заполучить в распоряжение экспедиции превосходного проводника, известного в Западной Сибири каждому, кто посещал Алтай с научной и художественной целью, - коренного жителя тех мест Вахрамея Семеновича Атаманова. В ученых кругах Новосибирска должны были знать его как человека незаурядного и, очевидно, рекомендовали Николаю Константиновичу как достойного в осведомленности проводника профессора Томского университета В. В. Сапожникова, который вел исследования в районе Белухи, а также известного алтайского художника Г. И. Гуркина. Верхний Уймон был, наконец, привлекателен для Н. К. Рериха и тем, что по соседству с ним размещались аилы коренных жителей Алтая и, значит, там же открывались заманчивые перспективы изучения всего связанного с аборигенной культурой. Маршрут в сторону Верхнего Уймона был начат 1 августа. По записям в дневниках Н. К. Рериха и 3. Г. Фосдик можно с достаточной подробностью восстановить живые детали обстоятельств, которые сопутствовали путешествию по Алтаю. Оно проходило далеко не гладко, и виной тому было отчасти то, что мужская часть экспедиции по легкомыслию своему не прислушалась к настойчивым предостережениям Елены Ивановны относительно очевидной для нее нерадивости и неуверенности в действиях возницы Эдокова. А он, как действительно выяснилось вскоре, не только не смог подобрать хороших лошадей и тщательно подготовить к поездке телеги, но, главное, не знал лучшего варианта пути к Уймону. "Пророчества" Елены Ивановны в том, что нежелающим прислушаться к ним "придется натерпеться многого", оправдались ко всеобщей досаде в первый же день. Караван из четырех телег двигался до невозможности медленно, и потому к месту первого ночлега в селе Красный Яр он прибыл настолько поздно, что здесь не удалось устроиться на ночлег. Пришлось тащиться в холодную ночь до соседнего поселка Алтайское, но и там, как нарочно, изба, где был деревенский постой, оказалась настолько переполненной людьми, что Н. К- Рериху и М. М. Лихтману (будто и впрямь в наказание за пренебрежение к добрым советам!) пришлось провести ночь в беспокойной дремоте за столом, опершись на локти, а остальные нетерпеливо дожидались утра прямо на телегах.

Нелепые неурядицы, однако, продолжались и на следующий день. Мало того, что пришлось на протяжении нескольких утренних часов бестолково блуждать в поисках пути (Эдоков, как и следовало ожидать, не удосужился как следует расспросить о нем). Но когда дорога была, наконец, найдена, то она оказалась "умощенной" столь крупными камнями, что превратила езду в подлинную пытку. В довершение всего Лихтман был выброшен из телеги на обочину "тракта", и оставалось лишь радоваться, что происшествие это обошлось без переломов. Во избежание неприятностей решено было нанять дополнительно две верховые лошади, на которых и поехали дальше Лихтман и Юрий Николаевич. "У нас было очень опасное путешествие во всех отношениях", - записала в своем дневнике З. Г. Фосдик. На целый день затянулся проезд до очередного села Баранча. Удивляться тому не приходилось, если десяток верст преодолевались несколько часов. Тем большую радость доставил вполне сносный (в свободных комнатах!) ночлег в Баранче, где экспедицию приютили в доме Бочкарева, бывшего солдата, который совместно с кооперативом стал издателем газеты. Для Баранчи приезд экспедиции стал заметным событием: к Бочкареву наведались посмотреть необычных гостей несколько любопытствующих "кержаков". Не так часто, видно, посещали Алтай "американцы"!

Утренняя и дневная часть маршрута следующего дня прошла благополучно, и, казалось, невзгоды остались, наконец, позади. Караван без особых приключений прибыл в Туарак, где довелось отобедать в доме доброй учительницы. Н. К. Рерих со времени встреч с сибиряками на пароходах, когда плыл по Иртышу, а затем в Омске с особым удовольствием вел разговоры с учительством, удовлетворенно поговаривая обычно после бесед: "Какие славные учителя в этом краю!" Так было и на сей раз, хотя огорчило его грустное настроение молодой учительницы. И все же на очередном этапе путешествия вновь были неприятности. Сначала после выезда из Тоурака начался дождь, который постепенно перешел в ливень такой силы, что пришлось переждать его в небольшом домике, встреченном по дороге. А затем случилась беда как раз с той телегой, колесо которой вызывало подозрение Елены Ивановны еще в Бийске: оно сломалось, и потому пришлось добираться до ночлега в селе Мариинеком на трех телегах. Николай Константинович, однако, не терял присутствия духа, ободряя своим оптимизмом приунывших сотоварищей. Он находил во всем интерес, и многое из того, что для иного было пустым звуком, для него представлялось значительным. Вот взять те же названия сел - Елен-Чадыр, Баранчи, Тоурак или обозначения речек и урочищ, как их величают алтайцы. По этому поводу Н. К. Рерих говаривал вполголоса: "Как напевен лад, как созвучный звон". А потом, размышляя, бросал громче короткие фразы: "Сколько народов принесли свои лучшие созвучия и мечты. Шаг племен. Ушли и приходят".

Экспедиция прибыла в Мариинское, а на следующее утро, после отладки злополучного колеса, отбыла, покинув свое неуютное временное пристанище "в жалком домишке местной алтайки". И тут же вскоре, после переправы через реку Эдингол, стало ясно, сколь справедлив был Н. К. Рерих в своих призывах не унывать, ибо ведь и ранее предстоящее так часто искупало невзгоды. За Мариинским Алтай проступил сквозь туман во всей величавой красоте его гор и роскошном буйстве растительности. Поражали разнообразием переливов красок скалы и долины. Здесь преобладали тона синие и зеленые, но когда на скалах возвышенностей появлялись oткрытые поляны, то глаза разбегались при виде обширных ковров цветочного многоцветия. Более всего Н. К. Рериха поразили в алтайской растительности невиданно высокие травы и цветы, "звонкие, золотистые, синие, пурпуровые". В них буквально скрывался из вида, будто тонул, всадник с лошадью, встречный алтаец, пугливо удивленный непривычным обличьем чужаков, которые для чего-то вдруг пожаловали в его страну. Николая Константиновича, между тем, поразило другое: до чего же сходным с ликами американских индейцев, смотрелось его встревоженное лицо. Отчего бы это? Однако от размышлений отвлекли засиявшие в лучах Солнца ослепительно белые снега и ледники на вершинах дальних гор. Высоки же они, если и в самые жаркие месяцы снежники остаются в неприкосновенности, а напротив, при столь дождливой погоде, наверное, прирастают. В тот день удалось достигнуть поселка Черный Ануй, где временным "бивуаком" стал "не очень красивый, но очень чистый дом". В ходе бесед с хозяевами Н. К. Рериху было сообщено известие, весьма его взволновавшее: невдалеке от селения, на Караголе, местные жители знают пещеры, протяженность и глубина многих из которых остается неизвестной. Впрочем, одна из пещер в длину будто бы достигает около 70 саженей. Упоминались и многозначительные находки: какие-то надписи, возможно, древние, а также кости животных. Вот они, первые, достойные подробных исследований, памятники! Приходилось лишь сожалеть, что затянувшийся путь да и дождливая погода тоже не позволяли приступить к делу тотчас же. Тихая погода предшествующих дней сменилась вдруг налетами ураганных ветров, а в периоды затиший стали донимать тучи комаров. Создавалось впечатление, что по мере прохода в глубь горной страны появились признаки резкого изменения климата, но, возможно, все это было лишь случайностями момента. После отъезда из Черного Ануя снова начались всевозможные неурядицы, будто кто-то злонамеренно пытался воспрепятствовать продолжению путешествия. Дело, однако, было куда прозаичнее: продолжающаяся нерадивость Эдокова, а также смертельная усталость лошадей, которые не выдерживали тяжести неустроенной каменистой дороги. Наконец, наступил момент, когда две лошади вообще остановились и, несмотря на понукания, отказались двигаться далее. Пришлось расстаться с мечтой достичь к концу дня Усть-Кана, а вместо этого направиться в Муту, чтобы сменить лошадей. Там и довелось провести почти бессонную ночь, чтобы с рассветом вновь отправиться в направлении Усть-Кана.

С приездом утром в это обширное село, где размещалась последняя телеграфная станция, завершился четвертый день путешествия по Алтаю. Н. К. Рерих решил послать отсюда первую свою телеграмму в Америку, но столкнулся с неожиданным препятствием: телеграфист, которому, судя по всему, впервые пришлось встретиться лицом к лицу "с таким страшным зверем, как Америка", отказался принять депешу и, во избежание греха, что угрожал непредсказуемыми в последующем служебными неприятностями, посоветовал отправить текст в Бийск, где, по его разумению, телеграфное начальство и должно было взять на себя ответственность за последствия исполнения желания путешествующих по Алтаю людей. Н. К. Рериху пришлось проявить настойчивость и после переговоров достичь компромисса: телеграмму здесь примут, но для отправки ее все же придется подождать разрешения на такое "действие" из Бийска. Таковы были алтайские нравы во второй половине 20-х годов. Дневка в Усть-Кане свершалась в доме пожилой женщины, которая, как с удовольствием узнал вскоре Николай Константинович, работала в прошлом учительницей. Можно ли представить большую удачу? Хозяйка радушно угощала гостей из дальних стран чем, как говорится, бог послал - молоком, чаем и яйцами - и рассказывала о себе с готовностью. Оказалось, что она была в молодости революционеркой и по зову души и сердца ушла в свое время "в народ" для труда во имя его просвещения. Для Н. К. Рериха было чрезвычайно любопытно услышать от учительницы рассуждения о Христе как о "первом учителе коммунизма". Деятельность свою среди народа, а также своих друзей она сравнивала с весенним бдением на поле пахарей и сеятелей. Сожалела эта женщина лишь о том, что не доведется из-за возраста собирать урожай. "Внуки будут жнецами", -сказала она, кивнув в сторону своего сына. Тот, однако, как показалось Н. К. Рериху, не отличался уверенностью, смелостью и энергией своей матери. Остаток того же дня был проведен в пути по направлению к Кырлыку. Дожди продолжались, превращая поездку по проселочной дороге в муку мученическую. Лошади едва могли тащить тяжело нагруженные телеги по вязкой грязи и угловатым камням. И все же, какими бы ни были тяжкими невзгоды, путевое мученичество искупалось потрясающими красотами долин Горного Алтая. Почти за два года путешествия по Азии с какими только чудесами не приходилось встречаться и, кажется, надеяться на впечатления, которые могли бы превзойти увиденное прежде, не приходилось. Но что за "необычайно изысканных очертаний" были горы за Усть-Каном, что за причудливые формы приобрели они за миллионы лет, что за волшебные в прелести цветовые тона окрашивали их, когда в просветах туч появлялось Солнце - пурпурные и особой сочности темно-синие! А что касается цветочных ковров, то, любуясь на розовые, желтые, ярко-красные и голубые пятна, беспорядочно рассеянные по зелени полян, Н. К. Рерих невольно припомнил удивившие его в глубинах Туркестана рассказы о прелестях цветущих на Алтае трав (цветут на скалах гор "какие-то особенно красивые лилии"). Далеко же по Азии разнеслась слава о них! 3. Г. Фосдик записала в тот день в свой дневник такие слова: "Дорога и пейзаж замечательные... Матерь (Елена Ивановна.- В. Л.) почти плакала от восторга при виде этой красоты". Окрестности оживлялись к тому же множеством стай гусей, уток и журавлей, а высоко в небе кружил, широко распластав крылья, молодой орел.

Вскоре, однако, наступил момент, когда лошади опять отказались двигаться. Они встали недвижно на размытой ливнями дороге и выглядели очень жалкими, почти полумертвыми от усталости. Поэтому, вопреки намерениям, пришлось остановиться на ночевку в Кыр-лыке в доме "почтового ямщика" и ждать, пока Эдоков съездит в соседнюю деревню для того, чтобы нанять свежих лошадей. Женщины и Юрий Николаевич провели ночь на воздухе в повозках, а Николай Константинович, Лихтман и геген просидели до позднего вечера в доме почтаря. Н. К. Рерих не пожалел о вынужденной остановке. Как выяснилось из разговоров, Кырлык располагался в местности, поблизости от которой, всего около 10 километров в сторону, находился весьма знаменитый для всего Алтая район, "где родилось учение о Белом Бурхане и его благодетельном друге Ой" роте".

О, это была драматическая эпопея, и потому стоило попытаться разузнать о ее подробностях! Истоки ее восходят к старинной алтайской легенде, эпически повествующей о самом последнем из потомков Чингиса, хане Ойроте, правителе Алтая времени развала империи кровавого завоевателя. В легенде рассказывалось о сражениях Ойрота с врагами, которые нападали на его страну со всех сторон. Силы оказались неравными, и хану, не желавшему покоряться недругам, пришлось отступить. Он ушел со своими воинами в неведомые края, пообещав непременно вернуться и восстановить государство алтайцев, Спрошенный перед таинственным исчезновением о том, какие же будут знамения приближения времени его возвращения в горные ущелья Алтая, Ойрот ответствовал: "Знаки усматривайте на Солнце и в очертаниях спин трех снежных вершин святой горы народа алтайского "Катын-баш". Можно представить волнения Н. К. Рериха при слушании легенды об Ойроте. Ведь Катын-баш и была знаменитая трехглавая Белуха, в сторону которой и направлялась экспедиция. Это была та самая Белуха, коей предстояло стать пейзажным фоном задуманного еще в Ладакхе полотна "Ойрот. Алтай" с художническим повествованием эпоса, посвященного Белому Бурхану.

Святая вера народа в истинность сотворенных им самим легенд, а значит, и в реальность свершения предсказаний, проявилась, как узнал Н. К. Рерих, четверть века назад, в самом начале очередного, самого кровавого века в истории Руси. Надо же было случиться тому, что в первый же год нового века изменился контур одной из "спин" Катын-баш, а еще через три года "упала спина" второй вершины и появились отчетливые признаки нарушений на третьей. Это было воспринято алтайцами с энтузиазмом как верный показатель близости возвращения в родные места хана Ойрота, а с ним счастья и свободы для обитателей алтайских гор. На лике Солнца, правда, не удавалось усмотреть признаков знамения, но зато по селениям коренных жителей Алтая стремительно пронесся слух о том, что некая юная алтайка сподобилась встретить в горах незнакомого человека, который уверенно предрек скорый приход Ойрота и призвал ожидать его. Таинственный прорицатель сказал также и о том, что следует сделать к дням встречи с ханом. Алтайцам, оказывается, нужно было отвергнуть пристрастия свои к шаманам, перестать участвовать в их праздничных камланиях, предать огню деревянных богов шаманов, не приносить более в качестве жертв лошадей, отказаться от традиционных обрядов и плясок, закопать в землю оружие, чтобы не смогли противники старой веры пустить его в ход. В обрядах поклонений богам все теперь предельно упрощалось: можно было ограничиться воскуриванием душистым можжевельником, исполнением "созвучных пений" да почтительными поклонами Белому Бурхану. Н. К. Рерих знал, о чем шла речь: "Белый Бурхан, конечно, он же Благословенный Будда". Впрочем, не оставляли и колебания: "Белый Бурхан, есть ли он Будда или иной символ?"

Итак, остановиться в Кырлыке означало побывать в том месте Алтая, где зародился бурханизм, новая вера алтайцев, воспринятая целым округом. "Здесь, истинно, ожидают прихода Белого Бурхана",- записал в своем дневнике Николай Константинович. Ожидали этого, как следует полагать, и в конце 20-х годов. А начало движению положил чабан Чет Челпанов, который пас свой скот в начале века как раз здесь, в долине Кырлыка. Под его водительством (да не этого ли человека видела в горах юная ойротка?!) алтайцы, увешанные по случаю молений цветными лоскутами тканей, собирались тысячами в логу Дерен, свершали моления и следили за Солнцем, опасаясь не заметить торжественного момента появления знамения. Для властей это были собрания отнюдь не безобидные, ибо участники их отвергали притязания начальства на соблюдение законов подчинения установленным порядкам. Объяснения при этом давались до наивности простые, что буквально приводило в бешенство губернских чиновников и всесильную полицию: "У алтайцев скоро будет свой царь!" Противостояние закончилось печально - справляющих молебны в логу Дерен разогнали, а главного провозвестника прихода хана Ойрота Чета Челпанова арестовали и предали суду. Н. К. Рерих помнил об этом громком деле, поскольку именно из Петербурга два десятилетия назад отправились в Бийск три адвоката для участия в заседаниях выездной сессии Томского окружного суда. Они защищали творца нового религиозного учения и выиграли процесс. Кто бы мог подумать тогда, в 1906 г., что придется побывать в этом знаменательном месте рождения бурханизма!

С восходом Солнца следующего дня, около 5 часов утра, экспедиция вновь отправилась в дорогу, прихватив с собой для уверенности и спокойствия запасных лошадей. Путь пролегал по долине реки Кырлык и направлялся к селу Абай, где предстояло нанять новых возчиков, которые и должны были доставить путешественников в Верхний Уймон. Места вдоль Кырлыка Н. К. Рерих оценил как весьма привлекательные для детальных обследований. Отсюда все чаще стали встречаться аилы алтайцев, среди строений которых можно было увидеть архаического вида жилища - "конические юрты", покрытые лиственничной корой. Это были коренные земли "лихих наездников финно-тюркского рода, затерянного в Алтайских горах", отсюда начиналась глубинная часть страны Ойротии, богатой "прекрасными лесами, гремящими потоками и белоснежными хребтами". В тот день довелось увидеть место, где производились камлания. Значит, бурханизм не одержал полную победу над традиционными верованиями алтайцев. В аилах все еще пользовались значительным влиянием шаманы, которые назывались здесь "камами". Как рассказывали Н. К. Рериху, шаманы продолжали верховодить ритуальными и обрядовыми празднествами в округах, связанных с Ануем и Улалой (ныне Горно-Алтайск). Согласно поверьям, могущество их не знало предела. Они, положим, могли при желании вызвать снегопад или вдруг напустить на окрестности змей. Камы, однако, несмотря на свою силу, оказались не способными пресечь распространение бурханизма в южных пределах Алтая. Там чтили Ойрота, могущественного друга Белого Бурхана, и терпеливо ожидали, когда наступят времена всеобщего благоденствия.

Долина Кырлыка могла также стать полем любопытных изысканий из-за обилия здесь пещер. Н. К. Рерих видел темные входы в них на склонах скал противоположного берега реки. По рассказам старожилов этих мест, по протяженности пещерные ходы там очень велики. Попытки дойти до конца их оказались безуспешными. Н. К. Рерих в связи с этим припомнил повествование о "местах спасения людей" - таинственных пещерных галереях, которые будто бы протянулись на тысячи километров от Тибета на запад к Турфану через Куньлунь и Алтынтаг. Так ведь можно подумать, что в Кырлыке находятся выходы из трансазиатских подземелий!

В Абае экспедиция остановилась на подворье у мараловода Романова. Здесь Эдокова рассчитали, а вместо него были наняты три возницы из алтайцев с пятью телегами. Далее путь проходил через Юстик, где одна из телег, на которой ехал геген, перевернулась и сломалась, когда перепуганные лошади бешено поволокли ее по дороге. К счастью, ни геген, ни возница, не пострадали - они успели спрыгнуть с телеги. Поклажу пришлось перегрузить на другие повозки. Перспективы на улучшение дороги не предвиделось, ибо уже четвертый день лили дожди, промочив почти насквозь не только одежду, но даже кожаные сумы багажа. К ночи на горы наползали туманы, и переправы через речки Синий Яр и Громатуху прошли не без труда. Николай Константинович опасался: выдержит ли сложности алтайского пути тибетец геген? Но он по-прежнему терпеливо переносил дорожные тяготы и, успокаивая своих спутников, говорил: "Это правильно - иметь препятствия на пути в Шамбалу". Для него путешествие к подножию Катунскогб хребта было мученическим странствием в сокровенную небесную страну святых мудрецов и праведников, "держателей будущего мира:", в котором восторжествуют истины учения великого Будды. Неуместным поэтому было бы сетование на тяготы. В Усть-Коксу, конечный пункт маршрута того дня, экспедиция прибыла поздней ночью и остановилась на ночлег в конторе Госторга. До конечной цели поездки оставался теперь всего лишь один переход.

Последний день пути тоже оказался дождливым. Неприятности скрашивались, однако, не только осознанием близости цели, но также выходом на левый берег долины самого великого водного потока Алтайской горной страны - Катуни. Слава об этой реке, как и о трехглавой Белухе, далеко разнеслась по степям, пустыням и горам Центральной Азии. О ней Н. К. Рерих слышал первый рассказ где-то в районе Урумчи, откуда ему так не терпелось вырваться, чтобы отправиться в Сибирь. Удивительным в неожиданности было то повествование: рассказчик уверял его, что Катунь - это как раз та река, на которой должны произойти сражения последней в истории человечества войны. После нее на Земле должны на века восторжествовать спокойствие и "труд мирный". Речь, как можно было догадываться, вновь шла о событиях, связанных с грядущим появлением на Алтае хана Ойрота, борца за справедливость. Катунь и в хмарное ненастье очаровала Н. К. Рериха: "По камням и порогам катится река Шамбатион. Кто бросит ей вызов? Катунь катит по руслу камни, истинно - Катунь". А далее припомнилось: "Катунь - по тюркски - женщина". Алтайцы чтили этот шумный и стремительный горный поток, причудливо извивающийся среди крупных и высоких горных теснин. Для них она была в легенде красавицей - девушкой, которую развели с ее женихом Бием, другой рекой Алтая, злые духи скал. Это они взгромоздили между Катунью и Би-ей суровые хребты, чтобы возлюбленные никогда не могли соединиться друг с другом. Но напрасными оказались старания безжалостных разлучников: неукротимые в любовном порыве Катунь и Бий, преодолев горные преграды, сливались вместе. Река Обь, в которой они воплощались за пределами гор на равнине, знаменовала их победу. "Приветлива Катунь. Звонки синие горы. Кто сказал, что жесток и неприступен Алтай? Чье сердце убоялось суровой мощи и красоты?"

Небезопасная переправа через Катунь прошла под проливным дождем и доставила множество хлопот. Стремительное течение потребовало приложения дополнительных сил: перевозчику усердно помогали толкать тяжелый, неуклюжий паром Юрий Николаевич и М. М. Лихтман.

Наконец впереди показался высокий скалистый хребет, наглухо закрытый у вершин тучами, а у подножия его виднелась россыпь больших деревянных домов. Это и был конечный пункт поездки на Алтай - Верхний Уймон, почти со всех сторон бережно прикрытый от ветров, а быть может, и "недоброго взгляда". Семь нелегких дней продолжалась поездка сюда, в горную глухомань, и вот теперь, около 11 часов дня, караван путешественников, поливаемый с Неба щедро водой, как из ведра, въехал в поселок. Да, в укромное место удалились староверы от своих гонителей и основательно, на века, устроились здесь - такие мысли пришли в.голову спутникам при виде всей округи и крепких домов старинного села, срубленных из могучих лиственниц. И опять нахлынули на Николая Константиновича воспоминания о Российском Севере. Там тоже в домах узкие окошки и вознесены высоко над фундаментом

Семейство Рерихов поселилось в двухэтажном, шестистенном, окруженном палисадником с цветами доме Вахрамея Семеновича Атаманова. Он сам открыл ворота во двор усадьбы, "гостеприимно пригласил въехать "ходок", запряженный двумя лошадьми. А затем, уже после представления гостей, коротко спросил Н. К. Рериха: "Кто прислал?" Ответ последовал такой: "Нам сказали, что у вас всегда путешественников принимают". Это был знаменитый на весь Верхний Уймондом: на верхнем этаже его с деревянным резным диваном в сенях располагалась некогда молельная комната староверов. Темные пятна на стенах ее обозначали места, где ранее висели иконы. Лучшего пристанища для Николая Константиновича, художника и ценителя народного творчества, трудно было подобрать - внутри дом оказался богато расписанным узорами из трав и цветов, которые размещались на светло-голубом фоне. А на одной из стен светлицы находился, кроме того, рисунок красной чаши, будто намеренно сделанный в преддверии приезда сюда Н. К. Рериха, не единожды возвращавшегося к мысли об истинном предназначении таинственных чаш в руках древних изваяний из камня. Не случайно же позже, увидев ее, он многозначительно чиркнет в дневнике для памяти и раздумий: "На стене красная чаша. Откуда? У ворот сидит белый пес. Пришел с нами. Откуда?" Было на втором этаже и место для отдохновения от трудов - деревянный, обращенный в сторону двора, балкон, с которого открывался превосходный вид на синегорье Катунского хребта. Дом старшего Атаманова, патриарха многочисленного семейства, много перевидел радостного и тревожного за последние десятилетия: здесь предпочитали останавливаться оказавшиеся в Верхнем Уймоне путешественники, ученые, художники и купцы (за несколько дней до приезда экспедиции Н. К. Рериха в доме жила большая группа геологов, которые работали в районе Белухи), а в страшные годы гражданской войны в нем размещались штабы белых и красных отрядов. В то лето 1926 г. Вахрамей Семенович ожидал гостей из Ленинграда (инженера-геолога Падурова и студента-практиканта из университета; они намеревались работать в Ак-Кеме у подножия Белухи), да и Н. К. Рерих пригласил приехать сюда же геолога Пономарева из Казахстана, чтобы вместе побывать на Белухе.

После размещения без труда были улажены разного рода бытовые проблемы. Поскольку Н. К. Рерих попросил хозяина взять на себя заботы о столе и прочем, то Вахрамей Семенович, отец десятерых детей (что было в ту пору "вполне по крестьянскому обычаю"), устроил по такому почетному случаю смотрины своим четырем дочерям: выбирайте, мол, какая больше по нраву. Так в экспедиции появилась "хозяйка" -Агафья Вахрамеевна. Ей предстояло совместно с гегеном Рам-заной, прозванным вскоре селянами "монахом", исполнять разного рода "домашние обязанности", в частности "стряпать" оладьи, пирожки с творогом и малиной, а также варить суп. Да и Вахрамей Семенович дал понять, что сам примет участие в таких делах, поскольку ко многому привычен из-за давней болезни жены: растопить ли русскую печь, сготовить ли. Гости же на то ответили, что и сами по возможности помогут в этих делах. На том и порешили. Рамзана поселился в отдельной избе, что стояла на подворье Атаманова, а 3. Г. Фосдик и М. М. Лихтман, из-за вида которых всех участников экспедиции вскоре прозвали "американцами", остановились у одного из соседей Атаманова - у крестьянина Куприяна. Для будущих поездок по окрестностям на ходке или верхом были наняты две хорошие лошади. Для Елены Ивановны, которая намеревалась начать осваивать верховую езду, специально нашли "смиренную лошадь". Сложностей с наймом лошадей не было, благо сын Атаманова, Василий Вахрамеевич, был в Верхнем Уймоне председателем сельсовета.

В первый день пребывания в Верхнем Уймоне пришлось, как записала в своем дневнике 3. Г. Фосдик, "заняться починкой", ибо многое из содержимого багажа оказалось промоченным насквозь и вышло из строя. Одежда и белье безобразно полиняли, покрывшись черными, зелеными и красными пятнами. Пришлось поэтому обратиться в лавку купца Печенина и закупить недостающее. Юрий Николаевич защеголял с того дня в обычной для местных кержаков зеленой коленкоровой рубашке, которую он стал носить навыпуск, перепоясав ремешком, т. е. в полном соответствии с модой Верхнего Уймона. Она "была ему мила" настолько, что он просил Агафью Вахрамеевну стирать рубашку "осторожно, чтобы не полиняла, не порвалась", ибо хотел ее "до дому довезти". Елена Ивановна тоже полностью перешла на "здешнюю одежду". Ее обычно видели в селе обряженной в "долгую одежду" - очень длинный и широкий сарафан. И только Н. К. Рерих да "индус" Рамзана остались верными строгому канону этикета: первый, как бы ни было жарко, выходил на улицу в строгом сером костюме и со шляпой на голове, одетой поверх любимой азиатской тюбетейки, а второй расхаживал или раскачиваясь сидел на Земле в наброшенной на плечи монашеской накидке. Подготовка к предстоящей работе завершилась вымосткой камнями дорожки от калитки "ставки" экспедиции до ворот дома Куприяна. Непролазная грязь на улице после ливневых дождей затрудняла проход одетых в туфли истинных американцев Фосдик и Лихтмана. Вечером, при свете свечей (из-за нежелания жечь керосин, которого в селе недоставало), были оговорены планы действий на ближайшие дни. Эта вечерняя работа при свечах стала в последующем традиционной, ибо на счету был каждый час.

Интересную работу можно было вести уже с раннего утра, после 6 часов, когда все поднимались и Елена Ивановна с удовольствием исполняла свою первую обязанность - открывала окна дома. А все оттого, что сама по себе усадьба Вахрамея Семеновича вызывала заинтересованное внимание Н. К. Рериха. На подворье можно было посмотреть домашнюю кузню, принадлежащую хозяину дома. В ней он, в случае нужды, трудился спозаранку как заправский кузнец, будто это и было его главным ремеслом, обеспечивающим достаток семьи. В доме, как выяснилось, выделывались и овчины, причем к этому делу привлекалось все многочисленное семейство, вплоть до внуков. Их Вахрамей Семенович приучал к труду сызмальства. Вот и пасека в ограде не только лишь для сбора пчелками меда, а и для освоения домашними тонкостей ухода за ульями. Негрешно и гостям посмотреть, как добывается деревенское лакомство. Можно было при желании посетить комнату патриарха семейства и познакомиться с коллекцией примечательных камней, которые собирались им с того времени, когда два десятилетия назад, в 1905 г., стал как лучший знаток самых потаенных алтайских троп водить по горам и долинам Прикатунья разные экспедиции ученых людей, а также художников и интересующихся промыслами. Там же, в этой комнате, хранилось бесценное собрание целебных алтайских трав - корней, цветов и стеблей всевозможных растений. Они использовались хозяином для врачевания не только людей, но и животных. В знании лекарственных трав в Верхнем Уймоне не было равного старшему Атаманову. Недаром к нему для консультаций по этой части приезжали специалисты по ботанике даже из самой Москвы. Их интересовали целебные свойства алтайских растений, а также их народные наименования.

Вахрамей Семенович был также обладателем примечательной для крестьянского дома библиотеки. Книги и журналы он выписывал для себя из города. Для Н. К. Рериха доставляло истинное удовольствие беседовать с ним по самым разным вопросам крестьянской жизни, начиная от забот хозяйственных и кончая темами личностно сокровенными, духовными. Вот почему только хозяину дома дозволялось без приглашений и дополнительных оповещений в любое время в течение дня заходить в комнату Николая Константиновича. Атаманов любил, лишь только представится удобный, случай, потолковать, в частности, а заодно и посоветоваться со знающим человеком относительно того, как наилучшим образом вести крестьянину свое дело в новых условиях, когда в село все чаще приходят подводы, нагруженные сельскохозяйственными машинами. Ими теперь, видно, пришла пора обрабатывать пашни. Высказав суждение об устремленности работящих мужиков села "к доброй кооперации", о необходимости сменить коней на "машины-американки", Вахрамей Семенович высказывал, удивляя Н. К. Рериха, "здравые суждения о германской и американской индустрии", и у гостя начинало крепнуть убеждение, что обитатели Верхнего Уймона, пожалуй, и в самом деле "рано или поздно, но будут работать с Америкой", ибо чувствовалось вполне определенно: "староверское сердце вместило машину". Энтузиазма же лютым на труд алтайским кержакам явно не занимать, в чем Н. К. Рериху и предстояло неоднократно убедиться при разговоре с хозяином дома и другими селянами, которые посещали его из любопытства встречи с прибывшими издалека "американцами". Кооператоры Верхнего Уймона были настроены, рассуждая о грядущих переменах, оптимистически: "Мы-то выдержим. Только бы машины не лопнули. Пора бы их переменить".

Но не вечно же говорить о серьезном! И вот Николай Константинович на смену поднаскучившим "индуст-рийным толкам" слышит вдруг староверскую "стихиру"- Вахрамей Семенович, решив заполнить паузу в разговоре, начинает вполголоса и как бы про себя "мурлыкать напев какого-то сказа". Постоялец, с трудом улавливая слова, не без усилий разбирается, наконец, в песнопении и тут же приходит в восторг, услышав такое: "А прими ты меня, пустыня тишайшая. А и как же принять тебя? Нет у меня, пустыни, палат и дворцов..." Так, непринужденно и легко, разговор вливается в новое оживленное русло, и увлеченные седобородые собеседники вновь оказываются (к обоюдному удовольствию) достойными друг друга. Николай Константинович начинает разъяснять, что "стихира", занесенная на Алтай, есть сказ про царевича индийского Иосафа, познанный русскими еще в давние средние века при ознакомлении с жизнеописанием Будды - Сиддхартхи Гау-тамы: "Знаешь ли, Вахрамей, о ком поешь? Ведь поешь про Будду. Ведь бодхисаттва - бодхисаттв было переделано при переводе с греческого в Иосаф..." А про себя Н. К. Рерих дивится, размышляя о неисповедимых путях господних вхождения Будды "в кержацкое сознание" и о том, как "пашня довела староверов до машины, до кооперации".

Дальние страны, где, как выяснилось при продолжении разговора, обитал Будда - Иосаф и где было составлено описание его чудесных деяний, не удивляя ли, однако, Вахрамея Семеновича. К удовольствию Н. К. Рериха, он начинал рассказ об удивительной дальней Земле, которая прозывается среди алтайских староверов Беловодьем. В последующие дни Николай Константинович и Елена Ивановна приложили немало усилий, чтобы по возможности полнее собрать известия об этой таинственной стране, о которой в Верхнем Уй-моне, согласно воспоминаниям 3. Г. Фосдик, "говорил каждый, как будто все староверы со всех концов света съехались на Алтай в поисках Беловодья". Видимо, сама эта горная страна, куда столетия назад в поисках богатых и плодородных мест прибыли гонимые реформаторами Руси крестьяне, все же не стала для них настоящей "землей обетованной", где искали они покоя, не находились и такие, кто с уверенностью убеждал Н. К. Рериха в том, что "некоторые из обитателей Беловодья живут в других странах, даже в Америке. Бывает, что и беловодские люди выходят (из той земли)".

У Николая Константиновича и Елены Ивановны, терпеливо выслушивающих "россказни" кержаков, довольных вниманием к их познаниям о "стране народных мечтаний", по мере накопления сведений о Беловодье все более крепло убеждение в том, что в основе староверских повествований об этой сказочной земле "лежит сообщение из буддийского мира". Поражала ширина пути, которого следовало придерживаться. Попробуйте-ка выдержать точный маршрут, если вам предложено войти в ворота, шириной от Иртыша до Аргуни! Н. К. Рерих, однако, точно определил, что скрывается за такой неопределенностью. Речь шла о пути в сторону "Крыши Мира", в направлении высочайших, покрытых ледниками, горных хребтов юга Азии - Тибета и величавой Гималайской горной страны, одним из "полюсов" которой он воспринимал Алтай. В то же время это были ворота, через которые русские проникали в таинственные глубины азиатского материка. Страстные порывы странников-старообрядцев Алтая к отысканию Беловодья выглядели в представлениях Н. К. Рериха своеобразным отражением вековечного стремления Руси на Восток, частицы души которого благотворно влились в ее культуру.

Кержацкий быт и всякие проявления обыденной жизни влекли к себе сердце Н. К. Рериха как чудом сохранившееся в неприкосновенности душевно дорогое ему прошлое России. Наблюдать все это можно было опять-таки, не выходя за ограду дома Вахрамея Семеновича. Вот готовит он обед, неторопливо расхаживая около огромной русской печи. Почему бы не поинтересоваться, как быстрее растопить ее, как удобнее ухватом отправить в пышущий жаром створ чугунок и где его рациональнее всего разместить; как называется приспособление для загребания углей (клюка - надо же, сколь непривычное название!), а как для захвата сковороды (сковородник!)? Наука орудования у печи кажется немудреной, но сподобился же опростоволоситься Юрий Николаевич, когда попытался, взяв ухват, отправить внутрь печи чугун, наполненный, супом. Увы, не хватило сноровки - чугун завалился, и варево выплеснулось на пол под добродушный смех хозяина. Схватился за голову юный Рерих, да поздно! Будет знать теперь, что и на столь простое в хозяйстве нужно умение.

А как хороша в непривычности покроя и цветастости старообрядческая одежда! Елена Ивановна попросила однажды Агафью Вахрамеевну обрядиться "в праздничное по-девичьи"-сарафан цветастый и шаль. На загляденье вышла картина - полтора десятков снимков сделал Юрий Николаевич фотоаппаратом, как одну и со всех сторон, так и позже вместе с отцом. А затем в ход пошла кинокамера, чтобы запечатлеть, как смотрится все в движении. Самодеятельный оператор при том приговаривал непонятное: "Будешь у нас по стенке бегать". Николай Константинович предпочитал более надежный способ увековечить увиденное: черноглазую красавицу Варвару Бочкареву, наряженную в ярко-цветастый сарафан, он нарисовал красками и перспективу ей определил более спокойную, сказав: "Будет эта девушка в музее". Кое-что из одежды староверской закупалось для коллекций. В особенности Н. К. Рериху нравились самотканые, узорчатые с письменами опояски. Их он накупил множество.

Не только поместье В. С. Атаманова стало объектом пристального внимания членов экспедиции. Многие строения деревни были вполне достойны того, чтобы присмотреться к ним, старательнее запечатлеть на- пленку или зарисовать бросающиеся в глаза архитектурные детали. Поэтому Н. К. Рерих не удивился, узнав, что по Верхнему Уймону ходит одетая в цветной сарафан и повязанная платком (как все местные) молодая "заезжая художница" Наталья Николаевна Нагорская и по заданию Новосибирского краеведческого музея "зарисовывает старые уголки: ворота, наличники окон, резные балки и коньки крыш". Собирала она у старожилов и образцы народного прикладного искусства. Дело это представлялось Николаю Константиновичу вполне своевременным, ибо стремительно вторгалось новое в традиционную культуру кержаков Алтая и потому следовало, пожалуй, поторопиться составить, "как перед дальним путем, последний списочек вещей". Кто бы мог подумать тогда, сколь справедливой была эта мысль Н. К. Рериха, который с тревогой наблюдал, как вытесняют в быту уймонцев "венский стул и линючий ситец" привычное и бережно сохраняемое веками. Он понимал, разумеется, что напор цивилизации силен, и потому с грустью предрекал, что "исчезнут с крыш резные коньки", отойдут в прошлое прекрасные отзвуками родной сибирской старины "узоры набойки". Думы его, однако, направлялись в главное: а чем заменится исконно народное? "Задачу дать облик будущей жизни" представлял он в своих размышлениях при поездках по Верхнему Уймону молодым "с находчивой рукой" и гораздых на "затеи без предрассудков". Они-то и должны бережно преобразовать "обстановку дома" алтайских сел, ибо "старый уклад жизни с ее живописными резными домиками, с парчевыми сарафанами и древними иконами" явно отступал и задача теперь состояла в том, "чтобы при новых формах жизни старина не заменялась рыночным безвкусием" у народа, имеющего "наследие высокохудожественных сибирских древностей, наследие Ермака и отважных искателей". На оптимистический лад Н. К. Рериха, между тем, настраивали отнюдь не какие-то молодые деятели художественной культуры, которым еще, очевидно, предстояло появиться когда-то, а хранители попавшего в опасную зону исчезновения старого, традиционного. В Верхнем Уймоне их живо и надежно олицетворяла Агафья Семеновна Атаманова, родная сестра Вахрамея Семеновича, известная в миру как "бабушка Агашевна", а по дневникам Николая Константиновича как "тетка Елена". Вот уж поистине не обделенным талантами оказалось семейство кержаков Атамановых! Агашевна, как и ее брат, превосходно знала "травы и цветики", коими успешно врачевала всю округу. Но "лекарством" дело не ограничивалось. Она, с кем Н. К. Рерих "разговаривал много", представлена в его дневнике как "письменная искусница", что можно понимать двояко. Дело в том, что Агашевна была известна в селе как "искусница" по составлению для каждого желающего "важных писем". Узнавала лишь, кому должно быть составлено письмо, а затем, водрузив на нос очки в черной оправе, начинала выписывать на бумагу гусиным пером черными, самой изготовленными из березовой чаги, чернилами крупные старославянские "буквицы", выстраивая их в ровные, аккуратные строчки. Письмо обычно украшалось в верхнем углу мудреной заставкой, "узорчато-травянистой" или "затейливой с фигурами". Поражало Н. К. Рериха и то, что художественно украшенное письмо сочинялось не в прозе, а в качестве "сердечного стихотворного послания", длинного и талантливого. Под конец оставалось лишь промокнуть испещренный витиеватыми буквицами листок, посыпав его золой. Так, наверное, и делалось на Руси много веков назад, и где как не на Алтае, в долине Катуни, можно было понаблюдать за всем этим.

Бабушка Агашевна была "письменной искусницей" еще и вот почему: в ее дом, поставленный недалеко от горы, несли из всех сел Прикатунья древние рукописные книги старообрядцев. Она бережно подправляла их, подклеивая переплет и листы, восстанавливая старославянские буквицы и художественные, в разных цветах заставки. Н. К. Рерих усматривал в "тетке Елене" коллегу по живописному искусству, но, что, быть может, представлялось ему более важным, в облике ее и художественных деяниях, глубоко народных в существе своем, виделись ему старорусские "богомазы". Наверное, и кисти у них были такие же, как у Агашевны, и красители хранились в таких же, как у нее, горшочках, а возможно, и приготовлялись эти стойкие сочные краски, как это делала она, отваривая олифу и смешивая ее с какими-то, ей только ведомыми, добавками. Н. К. Рерих, ознакомившись с росписями "тетки Елены", назвал ее "травчатым живописцем". "Всякие травяные узоры" написала она охрой, баканом и суриком на "дверях, скрынях и наличниках". Дома украшались ею "птичками цветистыми", а то и "желтым грозным львом-хранителем". Образцы ее росписей можно было видеть не только в Верхнем Уймоне, но также во многих окрестных селах, куда она с готовностью приглашалась: в Нижний Уймон, Мульту, Усть-Коксу. Работа бабушки Агашевны ценилась староверами высоко. Однажды даже за роспись избы она получила в дар коня! Во многих домах можно было встретить также расписанные ею "цветами, травами, птицами" и пятнами-горошками самые разные предметы обихода: мебель, прялки, люльки, квашни, бочонки, кубышки, деревянную посуду. Нравилось это в прошлом, восхищает искусствоведов и теперь, когда в творениях Агашевны, сохраненных в сибирских музеях, они отмечают "яркость декоративных отношений", "богатую фантазию", "изящество рисунков", "смелость тональных контрастов".

Воспоминания старожилов Верхнего Уймона сохранили восхищение домом самой бабушки Агашевны, который выглядел "чудо-теремом из русской сказки". Не вызывает сомнения, что этот поставленный на берегу реки у взгорья "круглый домик", крытый розоватым железом, осматривался с особой тщательностью всеми участниками экспедиции Н. К. Рериха. Дивиться, в самом деле, было чему. Снаружи дом был окрашен белой краской, поверх которой хозяйка щедро разместила горделивых или нахохлившихся птиц, рисунки зверей, а также орнаментальные узоры из цветов и трав. Наличники окон были резными, с затейливой вязью впечатанного в дерево орнамента. Сказочной красочности мир ожидал каждого вошедшего в дом - белые стены и внутри Агашевна украсила узором и рисунками. На полу же двух комнат "лежали" выписанные красками дорожки и "затейливый персидский ковер". Остается лишь вообразить, как радовалось сердце Николая Константиновича, художника и душевного любителя старины, при виде всего этого сотворенного в алтайской глуши. Неистребимой представлялась ему, очевидно, прирожденная творческая мощь русского человека, трепетного хранителя бесценного национального достояния предков.

Обстоятельства жизни староверов в Верхнем Уймоне интересовали Н. К. Рериха во всевозможных деталях. Для него стало очевидным, что "староверы значительно отступили от многих религиозных предрассудков", что выразилось, в частности, "в приветливости к иностранцам, чего раньше не было". В то же время, очевидно, оставалось в сохранности множество "измышлений", которые не легко было рассмотреть "среди зеленых и синих холмов и таежных зарослей". Каких только "непонятных толков" не приветила Сибирь: тут были и темноверцы с их закрытыми створками иконами, предназначенными для индивидуальных молений; и калашники, взывающие к богу через отверстие калача(!); и хлысты, и молокане. "По бороде и по низкой повязке" не определишь, кого представлял встреченный на улице или на горной тропе. Среди прискорбных "нововведений", вызванных отступлением от старых установлений жизни кержаков, в особенности угнетало Н. К. Рериха распространяющееся среди них, как зараза, пьянство. Когда в Верхнем Уймрне наступал праздник и начиналась гульба, сопровождаемая беспорядочным пением и падениями на улице зело перебравших водки, то он отдавал распоряжение закрыть окна и уйти всем в дом. При этом с яростной досадой говорилось подвыпившим: "Нет у вас крепости!" Надежда оставалась на повышение, образованности, и потому Н. К. Рерих допытывался; сколько школ появилось в староверских селах, как велико число детей, отданных на учебу. Интересуясь течением жизни в Верхнем Уймоне, он посетил дом инвалидов, который размещался. в старом здании школы, и пожертвовал двенадцати проживающим там старикам сумму денег, на которую они могли купить 6 коров! Чтобы хоть чем-то отблагодарить Николая Константиновича, один из обитателей дома пришел в дом Вахрамея Семеновича и стал играть на губной гармошке.

Верхний Уймон был, естественно, лишь одним из объектов обследования экспедиции в Горном Алтае, причем совершенно определенного плана, связанного главным образом с. изучением жизни далеких потомков первых переселенцев в Сибирь русских. В целом же в решении главных аспектов программы пребывания на Алтае это село стало стационарной базой, откуда почти ежедневно осуществлялись маршруты по разным направлениям и с разными целями. В доме Вахрамея Семеновича постоянно велись разговоры с ним, а также с другими старожилами о природных богатствах края: о золоте в горах, о ключе с золотыми россыпями, о нефти, которая, возможно, была в пристепиой части Алтая. Елена Ивановна говорила посетителям: "Если Урал богат, то Сибирь еще богаче". Крестьяне после этих бесед, а то и по просьбе Н. К. Рериха стали приносить отовсюду камни, которые обращали на себя внимание чем-то необычным. Находки хорошо оплачивались из специальной шкатулки, стоявшей у всех на виду в комнате Николая Константиновича. Сведения о местах сбора их записывались, камни тут же опробовались М. М. Лихтманом для определения возможного содержания в них руд, а затем сортировались по мешочкам, которые шились домашними Атаманова.

В наиболее перспективные для открытия залежей районы совершались специальные поездки. В них зачастую участвовали все члены экспедиции, в том числе успешно освоившие верховую езду Елена Ивановна и Зинаида Георгиевна. Одетые по-походному в брюки и "сапожки расшитые, цветастые и простые", со шляпами с полями на головах, они такими необычными в одеяниях и запомнились жителям Верхнего Уймона. Разведки по горам были, судя по всему, весьма удачными. Экспедиции удалось открыть руды свинцовые и железные, а также признаки залежей золота и каменного угля. Н. К. Рерих посетил с В. С. Атамановым асбестовый завод в Околе, построенный братьями Минешевскими. Побывал он и в районе озера и реки Ак-Кем ("Некто белый"), наполненных молочно-белой водой, что позволило ему записать в дневнике: "Чистое беловодье". Там в тот год целый месяц работал сотрудник Геологической комиссии Ленинграда Падуров. Вот какое общее впечатление сложилось у Н. К. Рериха о минеральных богатствах края: "Здешняя местность как вчера родилась. Золотые здешние места". И потому сожалел: "Глух и заброшен Алтай. И город на новом месте еще не построен". Этому вторит запись в дневнике Зинаиды Георгиевны: "Какая изумительная страна, скалы полны залежей, ждущих открытий. Строить здесь, творить здесь".

Н. К. Рерих, удовлетворенный открытиями, уверял свое окружение, да и кержаков Верхнего Уймона тоже, что у здешних земель в долине Усть-Коксы великое будущее. Это место, которое он оценивал как одно из самых красивейших мест России, виделось ему подходящим для строительства города, названного им чисто по-рериховски звонко и романтично - Звенигород. Все здесь, в предгорьях, для него подходит: и богатства природные, и красоты пейзажные, и земли прочные. Быть ему центром культуры! Староверы с готовностью соглашались, сомневаясь, правда, в одном: откуда же достать для города вдоволь воды? Николай Константинович успокаивал их: "Водопровод проведут". Он был настолько вдохновлен захватившей его идеей, что вскоре из Верхнего Уймона были отправлены два письма - одно в Москву Г. В. Чичерину, а другое в Улалу председателю облисполкома Алтая Алыгазову. В них предполагался план сооружения того самого, рожденного мечтой Зенигорода, железной дороги Барнаул - Катанда, откуда до Белухи оставалось бы всего два перегона, реконструкции существующих в Горном Алтае заводов и строительство новых, а также начало разработок залежей минерального сырья в отрогах Катунского хребта. Так "сердце Алтая" могло бы найти единение через Барнаул с Семипалатинском и Новосибирском.

Задуманное казалось тем более реальным, что еще в довоенное время строительство такой магистрали планировалось, и "уже тогда инженеры прошли по этой линии", как о том знали даже в Верхнем Уймоне. Местный же народ был готов к сотрудничеству, о чем свидетельствует запись в дневнике 3. Г. Фосдик: "Пришло несколько человек. Они с огромным интересом говорили об Америке и выражали большую надежду сотрудничать с ней". О том же в записях Н. К. Рериха: "Теперь бы нам машинок-американок завести. Пора коней освободить. Народ помнит открытый характер американцев и подмечает общие черты. Приезжайте к нам работать, зовут американцев. Рано или поздно, но будут работать с Америкой". Весь этот грандиозный план должен был осуществляться совместно, на концессионных началах СССР и США, к взаимной выгоде обеих стран. Вот это была бы кооперация, и притом вполне вписывающаяся в каноны новой экономической политики страны. Кто мог знать тогда, что до времени резкого поворота от НЭПа оставалось совсем немного.

Богатства Уймонской долины заключались, между тем, не только в мертвых рудных залежах. Какое удовольствие было совершать путешествия по горам и долинам с таким знатоком растительного и животного царства, каковым выступал неизменный проводник Н. К. Рериха Вахрамей Семенович Атаманов. Вот уж где проявилось во всем блеске знание им "травок и цветов", где растут они и где затаились. "Это уже неоспоримо". Одно удовольствие было отыскивать с его помощью целительные травы и с неменьшим восторгом наблюдать, "как он любит их и любуется ими". Дневник Н. К. Рериха сохранил яркую сцену финала сбора лекарственных алтайских растений: "И до самой седой бороды набрав целый ворох многоцветных трав, он просветляется ликом и гладит их и ласково приговаривает о их полезности. Это уже Пантелеймон Целитель, не темное ведовство, но опытное знание". Из собранных в ходе поездок кореньев упоминается маральник. Н. К. Рерих проявлял также значительный интерес к рогам марала и струе кабарги, что относились к ценным товарам, доставляемым с Алтая издавна. В дневнике 3. Г. Фосдик есть запись, свидетельствующая о покупке рогов марала: "Купили "маральи" рога, чтобы исследовать вещество, которое китайцы используют для медицинских "целей". Панты были приобретены у Ф. П. Лаптева, агента "Заготпушнины" в Верхнем Уймоне. Поскольку известно, что Юрий Николаевич фотографировал маралов, то можно сделать вывод о посещении Рерихами мест, где они содержались. В дневнике Николая Константиновича имеется краткая запись, позволяющая представить, чем определялся интерес его к пантам: "Нужно исследовать целебные свойства толченого рога маралов. Весенняя кровь, налившая эти мохнатые рога, конечно, напитана сильными отложениями". Н. К. Рерих, кроме того, отметил использование в Сибири для лечебных целей "мускуса алтайской кабарги", а в Тибете "мускуса барана", что позволило точно определить медицинскую задачу: "Все подробности мускуса должны быть исследованы". Его в связи с этим занимал вопрос: в чем состоит разница воздействия на человека этих народных лекарственных средств? Важную роль он, судя по всему, отводил рациону питания алтайской кабарги, специально заметив, что она питается хвоей кедра и лиственницы. На лечебные свойства алтайской хвои его внимание обратила также привычка коренных жителей жевать "хвойную смолу".

Древности Алтая за недолгое пребывание Н. К. Рериха в Верхнем Уймоне стали объектом самого взволнованного и вдохновенного интереса его, ибо они позволили в относительно спокойной обстановке нахождения в одном территориально ограниченном месте вновь обратиться к самому любопытному из своих "побочных увлечений" - к археологии. При почти ежедневных маршрутах по окрестностям, в ходе которых приходилось решать разные задачи исследовательской программы, нечего было и думать о том, чтобы приступить к раскопкам. Речь могла идти, естественно, всего лишь о чисто внешнем осмотре памятников, предварительных оценках значимости их, а также о сборе сведений, связанных с отношением местных жителей к памятникам старины, что могло вылиться в сотворение ими примечательных мифов и легенд. Н. К. Рерих никогда не пренебрегал тем, что для иного специалиста было не чем иным, как "никчемной выдумкой", совершенно не заслуживающей внимания серьезного служителя науки. Николай Константинович провозглашал, однако, иной постулат: "Все легенды отбыли", и это позволяло ему усмотреть в народных повествованиях отражение весьма значительных исторических истин.

Справедливость такого вывода, в котором легко заподозрить натяжку апологета-летописца, можно, между тем, без труда подтвердить, обратившись к тем немногим и, к сожалению, предельно скупым дневниковым заметкам Н. К. Рериха, сделанным по случаям осмотра им древних памятников Уймонской долины и размышлениям по их поводу. Приступая к этой интереснейшей части сюжета, связанного с пребыванием Николая Константиновича в Сибири, следует прежде всего с уверенностью заметить, что его, конечно же, не могло не поразить обилие и разнообразие грандиозных погребальных сооружений Алтая. О том свидетельствует упоминание им керексуров (надмогильных холмов, насыпанных из "больших камней"), "стел безыменных народов", "оленных камней" (загадочных плит, покрытых изображениями оленей с заброшенными за спину рогами с витиевато закрученными отростками), "каменных фигур" (изваяний "баб", называемых "кезерами", позволяющих при детализации изображений представить покрой одежды древних, детали одеяний, а также типы оружия). Впечатление от увиденного он отразил предельно коротко, но на удивление четко и емко: "И в доисторическом, и историческом отношении Алтай представляет невскрытую сокровищницу". Что, однако, можно ожидать найти в ней "при раскрытии?" Ответ будет не прост и для профессионалов, ибо, по убеждению Н. К. Рериха, будущим исследователям предстоит разобраться, что за люди заселяли в древности Алтай. Дело это будет нелегким: "до такой степени все покрыто мраком", когда даже "монеты с точными датами иногда приписываются" в совершенно несоответственное время установленных периодов". Археологи пишут о сибирских памятниках, "делают вычисления", но, констатирует Н. К. Рерих, "все же пути народов остаются невыясненными". Сложности определяются и тем, что общепринятые у историков "деления на гуннов, аланов и готов делятся на многообразные, необъяснимые подразделения". В этой связи Николай Константинович вспомнил о замечательных тканях из последних гуннских могил", открытых П. К. Козловым при раскопках в монгольских горах Ноин-Ула, которые, по его мнению, "дополнили знаменитые сибирские древности".

Как, однако, оценивались памятники древних культур современными обитателями долины Катуни? Этот вопрос занимал Н. К. Рериха, и в беседах со старожилами Верхнего Уймона он получил на него ответ, показавшийся ему весьма знаменательным. Конечно же, часто встречающиеся у подножий гор и в речных долинах могильные холмы с каменной наброской и "ке-зеры" не могли остаться вне внимания любого из мало-мальски любопытных жителей села, а тем более каждого из. коренных насельников Алтая окрестных аилов. Последствия этого любопытства не оказались для . Н. К. Рериха неожиданными: "В пределах Алтая можно слышать очень значительные легенды, связанные с какими-то неясными воспоминаниями о давно прошедших здесь племенах".

Одно из них, именованное "курумчинскими кузнецами", он назвал "непонятным племенем". О нем можно было судить лишь по названию - поскольку то были "кузнецы", то, следовательно, люди, составляющие "племя", отличались мастерством обработки металлов. Н. К. Рерих усматривал в том сохранение в народной памяти известий о тех, кто изготовлял "металлические поделки", подобные тем, которыми славится музей в Минусинске, а также коллекции, собранные на Урале. Такого типа предметы и находят обычно при раскопках каменных курганов, называемых порой "скифскими". Значит, "курумчинские кузнецы, старинный и непонятный народ, не только прошел, но и жил в пределах Алтая". Оставалось решить вопрос: откуда он пришел сюда и куда отправился? Не скованная "историческими предрассудками" память Николая Константиновича невольно подсказала ему нечто давно знакомое - эпическое повествование о "сказочных нибелунгах, занесенных далеко на запад" и прославленных там в качестве великих мастеров по ковке могучего оружия. Так неужто сибирская земля породила мифических, нибелунгов, европейских потомков "курумчинских кузнецов" Горного Алтая?

Название другого племени - чудь - поразило его в еще большей степени, разбередив воспоминания о занятиях своих археологией на северо-западе Руси, где этот народ с незапамятных времен дружелюбно соседствовал с финно-уграми. Эти сказы прошлых веков о чуди вдохновили его накануне начала мировой войны к созданию картины "Чудь подземная", на которой был представлен тревожный уход древних людей в расщелины меж холмов во благо спасения своего от земных бед. Кто бы мог подумать, что, оказавшись в Сибири, придется вновь услышать легенду о чуди, которой угрожали смертельные опасности? А знает повествование о ней каждый кержак Верхнего Уймона и может поведать о том без запинки. Но откуда эти знания? Не занесены ли они на Алтай из Руси теми, кто пришел к берегам Катуни три столетия назад да и поведал потомкам для передачи последующим поколениям? Может быть, но какими непривычными мотивами обросла старая легенда: "Старик ведет нас на каменистый холм и, указывая на каменные круги древних погребений, торжественно говорит: "Вот здесь и ушла чудь под землю. Когда белый царь пришел Алтай воевать и как зацвела белая береза в нашем краю, так и не захотела чудь остаться под белым царем. Народ решил, что не будет им жизни. Чуди выкопали ямы, поставили стойки, камни сверху навалили. Потом сами с конями, со скотом и детьми под низ подлезли, вырвали стойки и камнями засыпались. Ушла чудь под землю и завалила проходы каменьями. Сами можете видеть их бывшие входы". По другому сказу чудь, люди темного цвета кожи, жители темных хвойных лесов, не закапывались, а ушли в свои "подземные тайники" сокрытыми галереями. Курганы с каменными набросами представлялись местами замурованных входов в подземелья. С тех пор и доныне обитает где-то в загадочном месте подземелья чудь, люди высокой культуры и возвышенных знаний.

Но неужели, интересовался Н. К. Рерих, они так навсегда и останутся в тех неведомых краях? На том же каменистом холме все тот же старик, в котором легко угадывается Вахрамей Семенович, любопытствующий услышал совершенно поразительный финал легенды: "Только не навсегда ушла чудь. Когда вернется счастливое время и придут люди из Беловодья и дадут всему народу великую науку, тогда придет опять чудь, со всеми добытыми сокровищами". Как следовало понимать, в рассказе Атаманова причудливо сплелись несколько легенд, бытовавших на Алтае как в среде коренного населения, так и пришлого, одинаково испытавших гонения "белого царя". Отличия были только в одном: одни со временем появления в горной стране белой березы ушли из нее до лучших времен,